|
|
|
|||
|
|
|
|
|
|
|
– Ложись спать, – ворчит дед, – завтра
разбужу рано. Утром решено идти за грибами. Хоть
самая грибная пора еще не наступила (сейчас конец июля), но вчера “Аннин зять
Валер пóлну корзину
белых из-за реки притащил. Бает1, что далёко и не забирáлсь”.
Совсем недавно мы с дедом также соблазнились на спиннинговую рыбалку, когда этот
же “Валер” на Долгом озере поймал на спиннинг семь щук. А наш улов составил
только две щуки. Правда мы поймали тогда много сорожек
и окуней. Рыбу мы потом ели целых три дня. – Чего уселся у телевизора, выключай,
всё одно и то же кáжут. – Да я программу “Время” жду, хочу
новости посмотреть. – Какая тебе
еще “Время”, выключай, скоро девять часов ночи! Сейчас милиция придёт, свет в
окнах увидит. Скажут: “Вы почему не спите? Самогон
гоните?” Я выключаю телевизор и иду спать в
сени. Там на большом сундуке лежит матрас. Поскольку крышка у сундука
полукруглая, по бокам под матрас подсунуты две доски. Над этим ложем подвешен
марлевый полог. Стена у сеней дощаная с дырами, лежишь, словно на улице.
Время от времени обдает свежим ветерком. Если кто-то шагает по проулку, то
шаги слышны издалека. А, кроме того, можно задрать марлю и примкнув к
отверстию в доске, где раньше был сучок, посмотреть, кто идет. Спать совсем не
хочется, да и в сенях, где всего одно маленькое окошечко у двери, еще светло.
В деревне ложатся рано, но и встают рано. Однако,
многие еще не спят. Из центра села доносится негромкая музыка – это молодежь
собралась на танцплощадку. Вот протарахтел мотоцикл, а вот странный хриплый
звук с высокими нотами, похожий то ли на ругань женщины, то ли на лай собаки
– это на автостанции диспетчер делает какое-то объявление. Думаю, что, и дед еще не спит,
прислушиваясь к звукам, доносящимся в открытое окно в комнате, сквозь
металлическую противокомариную сетку. Слушает и,
представляя, что происходит в селе, дает объяснение каждому знакомому мирному
звуку. Они расслабляют, успокаивают. И вот раздается, наверное, самый
спокойный, самый приятный нам обоим звук – звук глухо работающего двигателя самоходки2 и долгий протяжный
гудок. Наверняка мысли мои и деда в этот момент абсолютно одинаковы: “Снизу
идет, требует, чтобы мост разводили”. Мы оба представляем себе белую
самоходку на голубой воде, оба вспоминаем колёсные красавцы
пароходы-тихоходы. Мне еще посчастливилось в раннем детстве несколько раз
поплавать на таких… Из туманных воспоминаний
остались в памяти лишь широкие полукруглые палубы, медленно проплывающие за
бортом берега и частые-частые удары плиц водяного колеса. И вот, я уже вижу
во сне, как, обходя мели, пароход прижимается к крутому берегу так, что ветви
берегового тальника порой скользят по палубе; белые облака и голубое небо
отражаются в воде… Вода кружится… кружится… Просыпаюсь я от голоса деда: – Пошли! Хватит вылеживаться-то! –
говорит он, приподняв край полога, – и так уж проспали. Я смотрю на свои ручные часы. Время 4
часа утра. – Вставай-вставай. Это у вас в Москве
только к пяти рассветет, а у нас уже светло. – С чего ты взял, что в Москве через
час рассветет? – спрашиваю я спросонья, нехотя сползая с
сундука. – А я календарь смотрел, там время
восходов по Москве стоит. – Странно, всего ведь – Да на север верст 200, – прибавляет
дед. – Ты… вот что… Ты вчера вечером слышал, как самоходка гудела, снизу шла? – А, как буксир чего-то тащил? – Нет, уснул видно. А, может, это уже
приснилось тебе? – Вот, я и спрашиваю! Ну, давай одевáйсь и айда в зарекý! Лодку-то, где приковал? – Под оградой3. – Угором4
пойдем? – Угором. Одеваемся. Вместе, почти синхронно,
наматываем портянки и обуваем кирзовые сапоги. Без сапог в лесу нельзя –
змеи. Мы взяли себе по
корзине, в корзины положили ножи и завтрак: хлеб, соль и варёные в крутую
яйца. – Хорошá корзина. Твоя? – спрашиваю я деда. – Нет, Сметанинская.
Я такую не сплету. Мои корзины лет на 20 – 25, а
этой уж, поди, все 40, а как новенькая. Здóрово Сметанины плели,
у них вся семья – корзиночники. А сейчас что на
базаре продают? Корзины? Да они уж через три года начинают разваливаться! Халтурщики! Ну, ничего! Вот скоро тальник
подойдёт, станет не ломкой, и мы с тобой по корзинам подряд возьмем. Погодь маленько! Мы выходим на крыльцо, дед очень
медленно вставляет ключ в замок. Запирает он его с молитвой на ограждение
дома от пожара и лихих людей. Вот молитва прочитана, замок, двери дóма и калитка
перекрещены, можно идти . – Я тебе говорил, что стóит, перед тем как в лес
идти, 20 раз Богородицу5 прочитать, и ни одной
гадюки, и даже ужá не увидишь? Не подходят к
тебе змеи и всё! Меня мужики на покосах часто спрашивали: «Володьк! Почему от тебя все змеи бегут?» – Говорил. – Ну, дак, читал? – Не. – А, чего? Почитай, пока идем, дак. Дед змей совсем не боится, знает их
повадки, может отпугнуть, а, если почувствует агрессивный настрой ядовитой
змеи, то может и убить ее за одну секунду расщепленной веткой. Мы проходим мимо старого здания
больницы, переходим главную улицу села. Здесь начинает разворачиваться
стройка. Будут строить больницу. Строительные работы заденут футбольную
площадку, называемую в селе стадион. Здесь не только играют в
футбол, тут проводятся массовые гулянья в большие праздники, устраивают
конкурсы и аттракционы, особенно в конце июня, когда празднуют “День
советской молодежи”. В этот день все
на стадионе, и стар и млад. Одни меряются силой на аттракционе «молот»,
другие играют в городки, шахматы. Конкурсы, песни, танцы, и… мороженое! Это, наверное,
единственный день, когда в село привозят это чудо –
мороженое. Очередь за этим лакомством стоит постоянно.
Жалко стадиона! – Не грусти! Перенесут, куда не-тó в другó место – говорит
дед, словно читая мои мысли. Он идёт молча, видимо думает, что я твержу про
себя слова молитвы “Богородице Дево, радуйся…”.
Молитвам он с детства учит меня, но осторожно, понемногу, чтобы не сделать
это учение слишком тяжёлым. Мне становится, почему-то, совестно, и я начинаю
читать зазубренный текст. Но дед не может и не хочет долго молчать. – Вот, пошли мы раз ловить6 на Долгое7
с Шагиным. Что же? У него собака-кутенок.
Бестолковой! Поймает ящерицу и ну ее лапой! Играет. Я говорю: “Саньк! А ведь кутенка-то змея укусит. Поймает змею и
начнет так же играть”. А Санька: “Ничего не будет”. Пришли на Долгое. Ловим.
К обеду смотрю, Санька идет, плачет: “Кутенка-то змея укусила. Помирает. Лёг на каки-то жёлты цветы
спиной и не откликатся”. Я говорю: “Не плачь.
Садись уху хлебать. На цветы же лёг? Это люди долго на знахаря учатся, а у
собак эти знания с сучьим молоком передаются. Выправится.” Санька
бат: “Не даром тебя знахарем считают”. Поуспокоился он. Поели, снова пошли
ловить. Глядь, кутенок-от
прибежал. Вылечилсь от этих желтых цветов. И уж с
тех пор ни с ящерицами, ни с какой другой ползающей тварью не играл. – Так, что ж это за цветы-то были? – А не знай… Вон
- спасительница растет. – Где? – Да вот она! – Это ж куриная слепота. – Слепота слева. Выдерни с корнем ту и
другую и посмотри. Убедилсь? У слепоты корень
рыхлый, метелкой, а у спасительницы морковкой. Цветы не трогай, ядовитые они. – А почему спасительница? – Когда Кайзеровские банки-то
прогорели… А, ох, сколько народу богатого там деньги
держало: процент-от Кайзер самый высокий дал. А тут
- Первая Мировая! Народ добровольцами на фронт уходил, немцев бить, Россию
защищать. А вскоре охладели все, уж никому не хотелось непонятно за что
воевать. Жизнь ухудшаться стала. Всё дорожало. Две связки воблы на копейку уж
не купишь, как в 1913-ом. То с одним товаром перебои, то с другим. Ни табаку,
ни чаю. И на фронте, бают, не ладно. Инвалиды, нищие в солдатской форме
появились. А погибших сколь! Ну, и стали люди отказываться на фронт идти,
значит. Какой там фронт, тут-то работать кто будет?
А как откажешься? Вот и спасались этой травой, кто знал. Если есть ранка на
руке, потри ее цветками спасительницы, через час руку раздует страшно. Иди к
врачу, только скорее, потому что к вечеру всё пройдет. Али съешь два цветка –
через 2-3 часа температура под сорок, дуй к врачу. Что врач? Сидит фельдшер,
ведет прием: “Какая-то инфекция! Может у него туберкулез или сифилис. Давно
это у тебя?” “Ох, давно!” “Негоден!”. А ты на следующий день здоров. Тогда ее
спасительницей и прозвали. – Так может и в 41-ом кто-нибудь так
же?… – Нет. Другó
время было. Там на фронт лучшие уходили, сами. Да и врачи-то уж пообразованней стали. Мы идем по дощаному тротуару. В
некоторых местах он настолько широкий, что мы идем рядом, плечом в плечо.
Сапоги глухо ударяют по влажным от росы доскам. Интересно, что доски тротуара
светлые, еще не мокрые, на них сплошным слоем в
несколько миллиметров видны шарики росы. Эти шарики
лопаются при каждом нашем шаге, и сзади на досках остаётся много мокрых
следов. На траве, словно иней, такой же белый слой водяных шариков. Подходим к реке. Останавливаемся и
несколько минут смотрим на простор с высокого обрывистого берега Ветлуги.
Высота берега здесь – Солнышко умывается! – поясняет он. Слева в полутора километрах виден
понтонный мост. Сейчас он разведен, а выше моста медленно двигается белая
самоходка. – Может та, что ночью вверх прошла –
снова читает мои мысли дед. Еще выше по правому берегу реки видны
дома Воскресенского, Уколова, Чернышихи,
антенны в Бахарихе. Поворачиваемся в другую сторону
– там Левиха, Калиниха, Задворка. Блестит, отражая свет только что выплывшего
из-за леса солнца, крест на куполе церкви в селе Богородском.
Видно над деревьями и полуразрушенный купол, а ведь он в – Пойдем, что ли? – тихо говорит дед,
словно боясь нарушить эту величественную тишину. Теперь идем медленнее по
самому краю высокого обрывистого берега Ветлуги. Внизу лодочная станция. Там
ставят хорошие дорогие лодки, почти все металлические, с моторами. За такую
стоянку надо платить. Наша деревянная лодочка заперта метрах
в 300-х ниже по течению, под кладбищем. Подходим к кладбищу. – Покой, Господи, души усопших раб
Твоих. – говорит дед,
крестясь и оглядываясь на меня. Я тоже крещусь. – Вот, Сережа, я помру, дак памятника мне не ставь. А
поставь крест и напиши: “Владимир Иванович Виноградов. Проработал на речном
флоте 30 лет”. Ну, якорек бы еще хорошо на цепочке повесить. Пойдет человек
по кладбищу, увидит, помолится. – Когда помирать-то собрался? –
спрашиваю я. – А, вот я тебе расскажу… Но что-то отвлекает внимание деда. Он
останавливается и смотрит вглубь кладбища. – Вон там могила Макарунина.
Давно не бывал. А вот здесь сам надпись прочитай. Дед чему-то, то ли улыбается, то ли
удивляется. На могиле чугунный литой памятник в – Жила целомудренно. Я указываю деду на одну из могил. На
ней растет несколько подберезовиков. – Могильники – говорит дед, – их и в
лесу-то никто не берет. Подходим к другой могиле, на ней венок
и еще свежая земля. Дед снова на мгновенье останавливается: – Ах, Колька-Колька, зачем же тебя
здесь у реки-то?… – и, поворачиваясь ко мне, поясняет: – Утонул! Выходя с кладбища, снова крестимся.
Спускаемся к воде. Тут к большому упавшему с обрыва дереву прикованы цепями
дощаные лодки. Я открываю замок, снимаю с цепи только одно кормовое весло и
разворачиваю лодку бортом к берегу, предлагая деду сесть на среднюю лавочку. – Не столкнёшь ведь! – ворчит дед. – Столкну! Дед
усаживается в ботник, а я разворачиваю лодку кормой
к берегу, и, уперев весло в песок ступаю на кормовую
лавочку. Вертлявый ботник
сразу начинает накреняться, я быстро сажусь на лавочку и выправляю крен,
опустив кормовое весло в воду. – Лихо! – одобряет мои действия дед. Начинаю, не спеша грести к
противоположному берегу. Там тайга. Предуральская
тайга не такая, как в Сибири, хоть хвойные породы деревьев здесь и
преобладают, но лес тут еще смешанный, и, местами очень густой. Сопок8 нет, зато грив с логами9 не сосчитать. Ширина реки у яра под оградой совсем небольшая:
всего метров сто сорок – сто шестьдесят. Через считанные минуты будем уже в
лесу. – Так, что ты хотел мне рассказать? –
спрашиваю я. – Про что?.. А-а! Это во время войны
было. Такой удивительный человек встретился - прозорливой.
Всё видел, что с тобой будет! Брат Сергей уже воевал, старший Александр
врачом служил, я уже знал, что, как работу по военному заказу закончим, и
меня призовут. А он говорит: “Ох, какая, Володя, у тебя жизнь долгая, всех
друзей своих переживешь”. Я ему: “Что мелешь? Мне на фронт идти, да брюхо у
меня болит – язва”. А он своё: “Не только друзей
переживешь, но и жён своих. Да-да. Первая жена у тебя умрет в 62 года. Со
второй 20 лет проживёшь. Жить с ней будешь плохо, в разлад. Разойдёшься с
ней. А вот третью свою жену очень будешь любить, и жить с ней будешь душа в душу, но не долго. И ее переживёшь.
Затоскуешь тогда. Время начнется плохое, страшное. Ты, вот, что… Ты больше
ста лет не живи! Там плохо будет.” Ну, что же… Артемьевна, верно, умерла в 62 года. И с Анной он, похоже,
угадал. Так, как думаешь, жениться мне в третий раз или подождать? – Решай сам. – В народе так говорят: «Первая жена
от Бога, вторая от людей, а третья от чёрта». Бери левее… Наша легкая лодочка причаливает к
лесному берегу как раз в том месте, где к большому упавшему дереву прикованы
две дощаные лодки. – А мы, оказывается, не первые. Сейчас
пойдем на срезанные ножки белых смотреть, и достанутся нам всякие могильники,
– шучу я. – Спать надо меньше! Молодежь -
вечером не найдешь, утром не добудишься. Ну, пошли с Богом! Я пропускаю цепь
сквозь отверстие в кормовом весле, обматываю конец цепи вокруг ствола и
запираю замок. Лес всего в нескольких метрах, но
чтобы войти в него, нужно пробраться через плотные заросли тальника и
невысокие кусты ежевики. Созревших ягод еще немного, кое-где ежевика только
цветет. Но я все же успеваю на ходу сорвать несколько “черных малинин”. – Пойдем в Левинский выгон10, – говорит дед, бодро
шагая впереди меня, – Тут грибов нет. – Да. Погоди-погоди, смотри, вон белый у елки. А, вон еще один… – Случайно. Тут грибов и не было
никогда. – Вот и все, небось,
так думают. Поэтому и бегут от реки в чащу. Сюда никто и не заглядывает.
Обожди, я в этот ложок загляну. – Не лáзий! Вляпаешься
там в …. – Пока дед ворчит, я быстро ныряю в
овражек и через несколько секунд выхожу оттуда с
двумя белыми и подосиновиком. Дед даже не смотрит на грибы, и я больше не
делаю попыток ослушаться его. Быстро шагаем по тропе через большую поляну. – Что ж, тут и не косили что ли? –
удивляется дед. Входим в настоящий, дремучий лес. Есть в этом лесу и лисы, и
волки, и рыси, и медведи, и кабаны. Но зверь обычно боится человека, избегает
встречи с ним. Наибольшая опасность для грибника - гадюки. Почва в лесу имеет форму огромных
длинных волн. Многокилометровые и узкие, всего в Грибов немного. Чаще других попадаются
подберезовики. – Могильники не бери, – предупреждает
мои порывы дед – Ну-ко их к шуту11! – Может, в другой лог перейдем? – Пошли! – В соседнем логе то же самое. Мы
ходим уже около часа, а наши корзины наполнились лишь на треть. – Сейчас папоротники пойдут, – говорит
дед, – Там и наберем. – А, как ты думаешь, папоротник
цветет? – Знамо, цветет! В ночь с 6-го на 7-е
июля цветет, и всего час. Сам-то я не видел, но говорят, что смотреть
страшно. Гляди ко! Грибы! Впереди на склоне почти в одну линию
вытянулись пять белых грибов. – А вот еще! И еще! Пожалуй, здесь
наберем. – Тут вода, давай подниматься на
гриву. На гриве тоже много грибов.
Сосредоточенно собираем их молча. Не проходит и получаса, а наши корзины
заметно тяжелеют. В логу слева и в логу справа теперь тоже вода. Мы проходим
еще немного вперед и видим, что лога впереди сходятся вместе. Вода
преграждает нам дорогу. – Надо идти назад. – Надо, – говорит дед, – если конечно…
Неладное место… Грибы, поэтому и попадались. – Почему неладное? Вон сколько грибов
набрали. Теперь можно и домой. – То-то и оно… – Ой, смотри, дед, как это может быть?
И сзади лога сошлись, и в них вода. Мы что же, на острове? Но ведь по воде мы
не шли. – Верно, не шли. Да, не суетись ты.
Сколь ни ходи, а сухой дороги не найдешь. Ну, если хочешь, обойди “остров”,
он небольшой. Через пару минут сюда же придешь. Лучше давай сядем вот здесь у
дерева и поедим. – Не пойму я что-то, что происходит? – А, ничего, садись и ешь. Корзины полные,
сейчас домой пойдем. Соль-то взял? Мы сидим у высокой сосны, посыпаем
солью очищенные яйца и разговариваем. Солнце уже под большим углом к
горизонту. Дед как-то умеет по этому углу определять время. – Как думаешь, – спрашиваю я его, – который час? – Пол восьмого, – отвечает он, даже не
взглянув на солнце. Я смотрю на часы: семь двадцать пять. – Пошли, пошли, – вдруг торопит дед, –
времени много потеряли. – Куда ж идти-то? Вода кругом. – Идем прямо. Я с удивлением смотрю вперед. Там, где
только что была вода – совершенно сухая трава. – Да, как же это? – удивляюсь я. – Идем-идем, поторапливает дед, нам
сегодня еще дровами заниматься. И только когда выходим к берегу реки,
где невдалеке видна на берегу наша лодка, говорит: – Ну, вот, к воде вышли… Теперь уж мы сами по себе. Видал, как леший куражится? – Да, что ты? Какой леший? – А такой! Ты думаешь, там вода была?
Не было ее. Потому и трава сухая осталась. Вода нам лишь мерещилась. Грибами
он нас заманивал, а когда заманил, увидел, что мы не нервничаем, сели себе
поесть. Плюнул он, да дальше пошёл. А, может, перепугалсь,
что мы перед едой молитву читать станем, и убёг. Всяка нечисть
молитвы боится. – Да у тебя целая теория. – А что, воды не было? – Была! – Ну, и можешь ты это как-то
объяснить? – Не могу! Просто сказка какая-то! – Вот то-то и оно! А это за рекой
часто бывает. Ты запомни! – Запомню. Мы снова плывем через Ветлугу.
Приковываем лодку чуть ближе к лодочной станции. Отсюда до дома путь немного
короче. Поднимаемся в гору. На улицах села людно. Некоторые
сельчане просят: “А ну, грибники, покажите, что набрали! Ба! Надо завтра и
мне за грибам. В зарекé
были?” “В зарекé”. Что за край такой чудный! Лешие
заводят, папоротники цветут, а трава эта - “спасительница”, известна ли
науке? |
||||
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|||
|
|
||||
